Желтое, зеленое, голубое[Книга 1] - Николай Павлович Задорнов

class="p1">А Нина, сидя у чайника и булок, вдруг подумала, как она любит мужа и в то же время как это трудно. Она невольно вспомнила свою редакцию, где она была так нужна. Она никогда и никого ни о чем не просила на работе. Наоборот, нуждались в ней.

Еще вспомнилось ей, что сегодня звонила Сапогова, звала к себе, потом взял трубку Владимир Федорович и говорил очень почтительно. Стыдно и неприятно. Может быть, не надо показывать, что придаю значение его поступку? Может быть, он сам раскаивается? Но ведь это наглость, мужицкое, кулацкое нахальство у советского инженера. Он считает подобное обращение естественным? Может быть, попытаться ему как-то объяснить… И жаль, жаль ссориться с Евгенией Васильевной.

Писательница заметила, что Нина задумалась. Оживленно спросила, как они тут живут, нравится ли ей, и, между прочим, осведомилась, кто ей шьет.

Гагарова стала спрашивать Георгия, кто снабжает его холстами, красками, какими. Слыхал ли он, что теперь есть совершенно новые краски, что за границей по этой части сделаны интересные открытия. И у нас есть замечательные изобретатели. Можно было понять по некоторой недосказанности, что этим новаторам ходу не дают.

Муж Алисы, например, пользовался только заграничными красками. Алиса прямо сказала, что у нас выпускают дрянь, а не краски.

Писательница спросила, кто из московских и ленинградских художников приезжал сюда и есть ли в городе начинающие.

Георгий сказал, что торговые работники будто бы из холста хотели сшить летние костюмы.

Смеялись.

Гагарова помянула, что на живописцев надвигается грозная техника фотографии, в том числе цветной, кино, многие спешат менять позиции. Да и сам новый мир, видимо, потребует новых средств выражения. Намечается эпоха экспериментов. Сказала, что, между прочим, предки Кандинского из Сибири, из Забайкалья, были богатыми кулаками. Старая школа на Западе начинает быстро сдавать позиции. В Германии — фашизм. Талантливые люди протестуют, хлынули в Америку. А в Америке и во Франции процветают экспериментаторы. Европейские музеи покупают картины Кандинского. Англичане и французы остаются судьями.

Давно рассказывал про Кандинского профессор…

— Кандинский есть в запасниках в Третьяковке?

— Да! — ответила Алиса. — Там все есть.

— Но современная тематика требует сегодня своего отчетливого выражения, — заговорила Лосева. — У нас другой мир…

— Да… — отозвалась Гагарова. — А вы не думаете, что ваше творчество несколько односторонне, — решительно сказала она. И добавила с улыбкой: — Хотя мне нравится.

— Как это понять? — спросила Лосева.

Алиса, кажется, не хотела пускаться в подробности. Ей, может быть, надо что-то обдумать.

— Вы очень хорошо знаете край, — сказала она, пристально поглядывая в глаза Георгию. — Но я совершенно не представляю жизни местных охотничьих племен. Ваши рассказы поразительны. Когда я ехала сюда в новый город, то заодно мне очень хотелось побывать в рыбацком стойбище. Может быть, редакция могла бы дать лошадь?

— В редакции мы лошадь не получим. Завтра я позвоню в сельский райком. Они всегда дают мне подводу. Ведь я иногда печатаю зарисовки в газете. Я могу свозить вас в очень интересное стойбище. Это, конечно, по старой памяти оно называется стойбищем. На самом деле — современная деревня. Кстати, сейчас там рыбу подо льдом ловят. Там очень хороший председатель.

— Прекрасно! — мягко сказала Алиса и взглянула на Раменову. Та была спокойна.

Простились дружески…

Нина убирала посуду. Георгий ходил по комнате и думал. Потом он вошел в кухню, снял пиджак и стал мыть тарелки.

— Знаешь, с ними интересно, они обе умные, дельные. Но они как бы все время проверяют меня.

Нина подумала, что и охотники, и пейзажи, реки, моря, первооткрыватели, свет, воздух, ее тело, которое он тоже пишет, — все это частицы огромной художнической жизни, еще юной и зеленой, которая началась в этом солнечно-желтом мире. И все это огромное зреет в его душе, цельное, если посмотришь со стороны — величественное и торжественное. Да, он настоящий человек, но идти с ним трудно, он все время рвется куда-то…

ГЛАВА VII

На другой день поездка не состоялась. Гагарова полагала, что по ее вине. Она тщательно и долго приводила себя в порядок. В десять позвонил Георгий, она еще не была готова.

Он сходил в райисполком, попросил лошадь с розвальнями на следующий день. Сказал, что московская художница просит свозить ее к рыбакам. Потом сходил на конный двор, договорился обо всем и уж тогда позвонил Гагаровой вторично. Она все еще не закончила сборы. Георгий спросил, каждый ли день она так проворно собирается.

Алиса быстро находит общий язык с людьми. Шутка Георгия привычная, почти московская, простота обращения тоже. И ей приятно говорить с Георгием один на один, без свидетелей, хотя бы по телефону. Ей казалось, что между ними возникает что-то милое и доброе.

— Хорошо, что я не просил лошадь с утра, а то попал бы из-за вас в неудобное положение.

— Так мы не едем?

— Едем!

— Когда? Сейчас?

— Нет. Завтра с раннего утра. Полюбуетесь рассветом на нашей реке.

Алиса не поняла, чем надо любоваться, и переспросила.

— Рассветом! Рассветом!

— Рассветом? — удивилась она.

— Да. Снега у нас бывают синие-синие… Поедем на синем коне… Увидите голубые избы… Но, пожалуйста, соберитесь с вечера.

«Голубые избы! На синем коне», — откуда это у него?» — подумала она.

— А сегодня?

— А сегодня мы не увидимся… — спокойно сказал Георгий.

У Алисы вечер оказывался пустым. Соседки по гостинице звали ее в кино. Модулин, ставший недавно вторым секретарем горкома, хотел свозить ее на стройку еще одного нового завода… Лосева шла на вечер к местной журналистке. Придется идти туда.

Алиса почувствовала, что в комнату бьет сильный свет. Она подняла тюлевую занавесь и увидала, что на стекле протаял большой овал и что на улице ослепительное солнце, горят снега на крышах домов и, кажется, капает. Странно, в таком морозном краю и как тепло в это самое суровое время зимы. Она вспомнила, что сказал Георгий про рассвет, потом его вчерашние рассказы.

Георгий на другой день не смог показать гостье рассвета. Лошадь в мохнатом инее на морде и на боках ждала у подъезда гостиницы. На конном дворе знали художника и давали ему лошадь без возницы. Слава его, в ограниченных пределах, протянулась на несколько десятков километров по обе стороны города, вверх и вниз по реке. Охотники утверждали, что он отлично говорит по-эвенкийски, моряки полагали, что он служил когда-то на флоте, а возчики на конном дворе доверяли ему лошадей и считали его знатоком по конской части, так как он однажды нарисовал лошадь и повесил у них в конторе. Ему